Командировка [litres] - Борис Михайлович Яроцкий

носом. В Торонто ресторан открыл. И Костя Бескоровайный в люди вышел. Популярный как артист. Возит по Европе какую-то шлюху. Та за баксы, конечно, общается с давно умершими предками. Нашего Костю путают с каким-то адмиралом. Но что адмирал — голытьба. А Наташка Гиря знаешь где? Поехала в Эмираты, замуж выскочила за какого-то шейха. Теперь на Мальте имеет собственное дело — хозяйка публичного дома. Недавно звонила, приглашала в гости, обещала обслужить по высшему разряду. Я, Ваня, и рад бы… Но давно уже перешел на коньяк. Признаюсь тебе, это не хуже секса… Может, еще кофейку?

— Можно.

Выпили. Помолчали.

— Как у тебя с иностранным?

— Никак, — слукавил Иван Григорьевич.

— Жаль. А то я мог бы тебя устроить в одну приличную инофирму. Ей требуется врач для экспедиции. Ищут старичка пенсионера. Чтоб умел оказать первую помощь, ну и чтоб делами ихними не интересовался. Боятся, стервецы, что мы им подсунем кагэбиста.

— Платят долларами?

— Американцы же! По договору с нашим правительством составляют атлас плодородия почв.

— Рекомендуй меня, — тут же попросил Иван Григорьевич. — Я буду их лечить, даже не зная английского. Говорю честно: сижу на мели.

Славко Тарасович кивнул массивным подбородком.

— Переговорю. Если ты их устроишь как врач. Но имей в виду, они тебя проверят на смиренность. А вдруг ты журналист да еще из левой газеты? Атлас атласом, а пробы грунта берут, где плодородием и не пахнет. Почему-то опасаются коммунистов.

— Но тебя же не опасаются?

— Я, Ваня, теперь социал-демократ. Состоял, и этого не скрываю, в первых рядах строителей коммунизма. Как и все наши эсэнгэшные президенты. Почти все они в грехах покаялись, и американцы их простили. Лично мне каяться не в чем. Я партийных постов не занимал… — Славко Тарасович взглянул на часы. — Засиделись мы. Ну, вот что… В субботу вечером подруливай ко мне на дачку. Вспомним нашу молодость… Ты в какой гостинице?

— Ни в какой.

— Бомж?

— Пустили добрые люда…

До субботы время еще было. Настоящего коньяка Иван Григорьевич не нашел. Когда спросил «армянский», подняли на смех, но предложили «французский», видимо, бердичевского разлива. Взял «крымский». И приличных конфет не оказалось. На рынке продавали на вес турецкий шоколад. Взял две плитки, напоминавшие собой брикеты зеленого чая. С натуральным шоколадом его роднил разве что цвет.

Вернулся к Забудским, прятать покупки не стал. Анатолий Зосимович, увидев коньяк, удовлетворенно крякнул, предвкушая выпивку. Но квартирант честно признался, что его пригласил к себе на дачу школьный товарищ, с которым не виделись сорок лет:

— Не идти же с пустыми руками?

— Но мы с вами еще выпьем, — пообещал хозяину квартиры. — Есть надежда на пенсию: когда-нибудь да переведут.

— Одесса-то — рядом. Можно съездить, поторопить. — Анатолий Зосимович почему-то считал, что их квартирант приехал из Одессы.

О мифической пенсии он упомнил, чтоб хозяев не разочаровывать: те в их бедственном положении все-таки надеялись, что квартирант когда-нибудь им подкинет денежку.

— А насчет коньяка, Иван Григорьевич, вас надули, — сказал Анатолий Зосимович. — Это пойло изготовляется в нашей заводской лаборатории. Раньше там имели дело с аэрозольными взрывчатками, а теперь вот — с выжимками виноградных ягод. Пьют его только отчаянные алкоголики.

— А вы — не пьете?

— Я — пью.

Шоколад на обозрение выставлять не стал: чего доброго, инженер заявит, что и шоколад изготовлен здесь же, притом из отходов литейного цеха.

Впервые за сорок лет Иван Григорьевич Коваль, профессор биологии, полковник Госбезопасности СССР и полковник американской армии, оказался в весьма щекотливом положении: имея в чикагском банке два миллиона долларов, сейчас рад был заполучить хотя бы десять миллионов карбованцев, то есть какую-то сотню долларов. Меньшая сумма его не устраивала. Впереди была зима: приличная куртка стоила семь миллионов карбованцев, ботинки — примерно столько же. Повезет, если Славко Тарасович устроит на работу. Газета «Всесвiтня Сiч» печатает объявления: требуются землекопы. На интеллигенцию спроса нет. Пригородный совхоз «Металлург» приглашает убирать свеклу, разумеется, голыми руками: из каждой тонны пять килограммов — твои. Из пяти килограммов сахарной свеклы, по заверению инженера Забудского, можно выгнать бутылку сивухи. Литр свекольного первача — это триста тысяч карбованцев. Триста тысяч — это четыре буханки хлеба или ведро похлебки, если будешь питаться в заводской — самой дешевой — столовой.

В Америке полковник Джон Смит за четыре дня зарабатывал пять тысяч долларов. В Прикордонном за пять тысяч долларов можно скупить половину городского рынка.

Такие подсчеты бывший советский разведчик называл потоком сознания. Уже не однажды он ловил себя на мысли, что лучшее место на земле, где легче всего идет поток сознания, — его родной город, да и все Приднепровье, в котором казацкий род Ковалей, деятельных и свободолюбивых, оставил о себе добрую славу. Еще недавно эту славу можно было доказать документами, но документы — экспонаты местного краеведческого музея — купил какой-то канадец и увез в Торонто.

Прерывая поток сознания, Иван Григорьевич невольно усмехнулся: американский миллионер мечтает о десяти миллионах в сотни раз обесцененных карбованцев. Объяви такое в Америке, вот будет сенсация! Но здесь, у себя на родине, уже не Смит, а Коваль бедствует, как большинство его соотечественников.

Иван Григорьевич догадывался, что ЦРУ его усиленно разыскивает. Ищет, вероятнее всего, на Лазурном Берегу Средиземного моря. По легенде, в детстве некоторое время маленький Смит жил в Ницце, у своего дедушки, родственника сахарного фабриканта Терещенко. Так что и по легенде получалось, у Джона Смита и среди украинцев были родственники.

Однажды об этом он проговорился нарочно — так было по сценарию Центра. Он сказал только Мэри, что, дескать, у него тоже знаменитая родня, и если доведется долго коротать старость, то только на Лазурном берегу.

За обустройством, за неотступными мыслями о поиске «тихого оружия», которое для Украины приготовили Соединенные Штаты, Иван Григорьевич все реже думал о Мэри. Мысль о жене была для него самой болезненной. Мэри нет. Умерла. В это верить не хотелось. И может быть, поэтому она приходила во сне. Но всякий раз, просыпаясь по утрам и глядя в окно на потухшие мартены, он пытался предугадать: к чему этот сон?

Был и такой. Уставший, он лег в свою холодную постель, а под одеялом — Мэри. У Мэри вместо ног — хвост, с каким рисуют русалок. «Я к тебе приплыла, только не убивай». Он явственно ощущал ее обнаженное тело — оно было ледяное, и ему стало зябко, сердце приостановилось, как перед прыжком в бездну.

Он вздрогнул. Открыл глаза. Рассветало. Из кухни сочился луковый запах жареной рыбы: это хозяйка готовила завтрак. Он понял, почему ему снилась холодная русалка: его